дочь воздуха
вот. как написалось, так и оставила.не редактировала читать дальше7.08.03 - 11.08.03, по ночам.
Подходя к святой обители, он на мгновение остановился, распрямил уставшую спину, поправил серую котомку на левом плече.
Он стоял и смотрел на сияние прекрасных куполов, на высокую, неприступную стену – такую же неприступную, каким он сам когда-то был.
А сейчас – что он такое? Потерянный, потерявший, умеющий лишь смотреть и молчать.
Тогда, тогда!.. – он боролся за правду и любовь, за справедливость и веру. Он считал это своим долгом, заступиться за обиженных. Потом он увидел (или узнал) любовь небесную, всеобщую, и не смог себе ответить, какая она была.
Раньше он умел отличать правду от зла.
Раньше он чувствовал, переживал, поражался, ненавидел, любил.
Сейчас он видит, что его прежняя любовь была насмешкой, сострадание – отвращением, ненависть – жадным приступом садизма.
Ему трудно идти сейчас в обитель, смотреть на торговцев, грязных кричащих детей, разный православный народ; ещё сложнее – быть там с ними и делать то, что делают они. Он уже много месяцев избегал встреч с людьми. Нет, конечно, пройти столько и не встретить живой души невозможно, тем более, он не прятался по обочинам дороги. Он шёл днём, шёл иногда и ночью. В основном, ночи он проводил под небом, хотя, бывало, заходил в людские жилища. Люди кормили его в такие вечера, а если им нечего было есть, он собирал для них какие-то грибы, корешки, колол дрова и варил сытную похлёбку. Сам он ел только в людских домах. В дороге ему не требовалась еда, не требовался и сон. Он мог поспать у гостеприимных хозяев в сенях (или в горнице, если он был нужен обитателям дома).
Случалось, он проводил в человеческих поселениях по несколько дней: помогал с покосом, с коровой, с починкой дома, с перековкой лошади. Он был ловок и крепок физически – как память о прежнем.
Куда он шёл всё это время – он не знал. Не знал он и в тот день, чем окончится его уход из дома. Он думал, что отсидится пару дней на даче, вдали от людей, в тишине. Стоял влажный, необычайно ветреный ноябрь, и он не беспокоился, что встретит кого-либо. Домик его был в отдалении от других дач, на опушке густого ельника.
Он так и ушёл, поражённый внезапной мыслью, схватив свою удобную спортивную сумку (тёмно-синюю, с белой полосой). В сумке лежало немногое - он думал, что скоро вернётся домой, - хороший складной нож, кое-что из одежды, Библия в небольшом, нестаром издании. Подумав, опустил в карман джинсов цепочку с серебряным нательным крестиком, на шею надел затейливый медальон с портретом любимой девушки. Взял документы, тщательно упаковав их в прозрачную обложку для тетради.
О том, что проголодается, он не беспокоился: знал, что на даче есть консервы, баллон с газом, незамерзающий родник в лесу.
Хотел оставить ей записку, но решил отправить телеграмму, когда отъедет от города.
На дачу он так и не попал. Сошёл на малолюдной станции, из ближайшего населённого пункта написал ей письмо с просьбой понять и простить, с надеждой, что она будет помнить его.
Ночи – только ночи были его спасением. По ночам ему не приходилось куда-то идти, бесцельно, бездумно. Ночам он отдавался полностью. Тело его овевал ветерок, ласкала трава и многоголосье запахов.
Душу его освещали лучи закатов и туманы рассветов, наполняли до краёв, как сосуд, птичьи, звериные, прочие земные звуки.
Дух, силу и мощь его, то, чем он жил эти месяцы, волновал стройный хор звёзд, воспевающих Великую Тайну. Он чутко прислушивался к звёздам, стараясь расслышать каждую в общем протяжном, величественном гимне (каждая звезда пела свою часть песни, которая, услышанная полностью, и дала бы ответ…).
Песня звёзд отличается от дневной песни солнца – победного марша – и от плача луны, её крупных слёз. Звёзды поют сдержанно, не отдаваясь ни эмоциям, ни тоске, ни торжеству.
Они поют (это можно разобрать, они повторяют это как пароль): “Жди, запасись терпением, ты знаешь это – то, что движется медленно; пока ты веришь, пока ты уверен в этом, оно с тобой и оно нерушимо…”
Оно придёт к тебе,
Оно уже пришло,
И ты это понял,
можешь не осознавать,
но вбери его в себя,
охвати его полностью,
Стань им сам
и не бойся ослепнуть или прозреть;
Что есть факел –
это та же звезда,
что есть тысяча,
миллион факелов
или горящих глаз –
это те же звёзды,
ты – часть нас,
ты – один из нас,
и мы все в тебе.
Глаза, красные от слёз. Боль, пронзающая тело: он уже привык к этому. Нелегко ему было, он просыпался по ночам (в той жизни), не зная, отчего. Без жутких снов; его одолевала пустота и неоконченность.
Чувство вины, будто крепко поссорился с дорогим существом, знаешь, что ты должен извиниться, первый пойти навстречу – услышать поток брани, холод и сильную обиду, но всё равно раскаяться и принять на себя все удары, скрыть боль, понести ответственность за весь мир. Знать. Что ты один можешь и обязан исправить ошибку. Не жалеть себя, быть для движения (горя, упорства), идти по тропе.
Он стоял на пригорке, и луч солнца блестнул на величественном золотом кресте Лавры. И он осознал, мучительно, обжигающе правдиво, что больше всего он хочет пойти сейчас туда, спуститься, пить терпкий монастырский квас, греться на солнышке с отцами и прихожанами.
Это те, те самые искушали его, те, что смеялись над ним и ходили колесом от буйного веселья. Это они неоднократно говорили ему: ”Посмотри, вот свет, а вот – тьма. Сделай один лишь шаг!”
И от них тоже он убегал (бросая вызов), отвечая: ”Вы завязали мне глаза и говорите, где свет и тьма. А я вижу вокруг себя одну лишь тьму! Мои глаза завязаны и руки скованы цепями. Я пойду на чувство холода и дрожи, и, глядишь, упадёт моя истлевшая повязка и рассыплются заржавевшие цепи!”
попытка продолжить - безуспешная. перегорело.
[[Документы (взятые с собой бессознательно - его руки сами, машинально, упаковали их) где – то были потеряны, а зачем ему помнить о том, кем он был; зачем помнить и знать об этом другим?]]
Тяжёлый, тревожный вздох…Что он означает?
Подходя к святой обители, он на мгновение остановился, распрямил уставшую спину, поправил серую котомку на левом плече.
Он стоял и смотрел на сияние прекрасных куполов, на высокую, неприступную стену – такую же неприступную, каким он сам когда-то был.
А сейчас – что он такое? Потерянный, потерявший, умеющий лишь смотреть и молчать.
Тогда, тогда!.. – он боролся за правду и любовь, за справедливость и веру. Он считал это своим долгом, заступиться за обиженных. Потом он увидел (или узнал) любовь небесную, всеобщую, и не смог себе ответить, какая она была.
Раньше он умел отличать правду от зла.
Раньше он чувствовал, переживал, поражался, ненавидел, любил.
Сейчас он видит, что его прежняя любовь была насмешкой, сострадание – отвращением, ненависть – жадным приступом садизма.
Он только сейчас – полюбил.
Ему трудно идти сейчас в обитель, смотреть на торговцев, грязных кричащих детей, разный православный народ; ещё сложнее – быть там с ними и делать то, что делают они. Он уже много месяцев избегал встреч с людьми. Нет, конечно, пройти столько и не встретить живой души невозможно, тем более, он не прятался по обочинам дороги. Он шёл днём, шёл иногда и ночью. В основном, ночи он проводил под небом, хотя, бывало, заходил в людские жилища. Люди кормили его в такие вечера, а если им нечего было есть, он собирал для них какие-то грибы, корешки, колол дрова и варил сытную похлёбку. Сам он ел только в людских домах. В дороге ему не требовалась еда, не требовался и сон. Он мог поспать у гостеприимных хозяев в сенях (или в горнице, если он был нужен обитателям дома).
Случалось, он проводил в человеческих поселениях по несколько дней: помогал с покосом, с коровой, с починкой дома, с перековкой лошади. Он был ловок и крепок физически – как память о прежнем.
Куда он шёл всё это время – он не знал. Не знал он и в тот день, чем окончится его уход из дома. Он думал, что отсидится пару дней на даче, вдали от людей, в тишине. Стоял влажный, необычайно ветреный ноябрь, и он не беспокоился, что встретит кого-либо. Домик его был в отдалении от других дач, на опушке густого ельника.
Он так и ушёл, поражённый внезапной мыслью, схватив свою удобную спортивную сумку (тёмно-синюю, с белой полосой). В сумке лежало немногое - он думал, что скоро вернётся домой, - хороший складной нож, кое-что из одежды, Библия в небольшом, нестаром издании. Подумав, опустил в карман джинсов цепочку с серебряным нательным крестиком, на шею надел затейливый медальон с портретом любимой девушки. Взял документы, тщательно упаковав их в прозрачную обложку для тетради.
О том, что проголодается, он не беспокоился: знал, что на даче есть консервы, баллон с газом, незамерзающий родник в лесу.
Хотел оставить ей записку, но решил отправить телеграмму, когда отъедет от города.
На дачу он так и не попал. Сошёл на малолюдной станции, из ближайшего населённого пункта написал ей письмо с просьбой понять и простить, с надеждой, что она будет помнить его.
Ночи – только ночи были его спасением. По ночам ему не приходилось куда-то идти, бесцельно, бездумно. Ночам он отдавался полностью. Тело его овевал ветерок, ласкала трава и многоголосье запахов.
Душу его освещали лучи закатов и туманы рассветов, наполняли до краёв, как сосуд, птичьи, звериные, прочие земные звуки.
Дух, силу и мощь его, то, чем он жил эти месяцы, волновал стройный хор звёзд, воспевающих Великую Тайну. Он чутко прислушивался к звёздам, стараясь расслышать каждую в общем протяжном, величественном гимне (каждая звезда пела свою часть песни, которая, услышанная полностью, и дала бы ответ…).
Песня звёзд отличается от дневной песни солнца – победного марша – и от плача луны, её крупных слёз. Звёзды поют сдержанно, не отдаваясь ни эмоциям, ни тоске, ни торжеству.
Они поют (это можно разобрать, они повторяют это как пароль): “Жди, запасись терпением, ты знаешь это – то, что движется медленно; пока ты веришь, пока ты уверен в этом, оно с тобой и оно нерушимо…”
Оно придёт к тебе,
Оно уже пришло,
И ты это понял,
можешь не осознавать,
но вбери его в себя,
охвати его полностью,
Стань им сам
и не бойся ослепнуть или прозреть;
Что есть факел –
это та же звезда,
что есть тысяча,
миллион факелов
или горящих глаз –
это те же звёзды,
ты – часть нас,
ты – один из нас,
и мы все в тебе.
Глаза, красные от слёз. Боль, пронзающая тело: он уже привык к этому. Нелегко ему было, он просыпался по ночам (в той жизни), не зная, отчего. Без жутких снов; его одолевала пустота и неоконченность.
Чувство вины, будто крепко поссорился с дорогим существом, знаешь, что ты должен извиниться, первый пойти навстречу – услышать поток брани, холод и сильную обиду, но всё равно раскаяться и принять на себя все удары, скрыть боль, понести ответственность за весь мир. Знать. Что ты один можешь и обязан исправить ошибку. Не жалеть себя, быть для движения (горя, упорства), идти по тропе.
Он стоял на пригорке, и луч солнца блестнул на величественном золотом кресте Лавры. И он осознал, мучительно, обжигающе правдиво, что больше всего он хочет пойти сейчас туда, спуститься, пить терпкий монастырский квас, греться на солнышке с отцами и прихожанами.
Это те, те самые искушали его, те, что смеялись над ним и ходили колесом от буйного веселья. Это они неоднократно говорили ему: ”Посмотри, вот свет, а вот – тьма. Сделай один лишь шаг!”
И от них тоже он убегал (бросая вызов), отвечая: ”Вы завязали мне глаза и говорите, где свет и тьма. А я вижу вокруг себя одну лишь тьму! Мои глаза завязаны и руки скованы цепями. Я пойду на чувство холода и дрожи, и, глядишь, упадёт моя истлевшая повязка и рассыплются заржавевшие цепи!”
попытка продолжить - безуспешная. перегорело.
[[Документы (взятые с собой бессознательно - его руки сами, машинально, упаковали их) где – то были потеряны, а зачем ему помнить о том, кем он был; зачем помнить и знать об этом другим?]]
-
-
01.09.2004 в 21:01-
-
01.09.2004 в 21:12